с большой осторожностью, — что отважилась на те процедуры не только из патриотических соображений. Эта малышка смотрела на Джулию с обожанием. Ходила за ней по пятам, как гусенок за матушкой-гусыней; на этом можно было сыграть.

Но в то же время Вики оставалась строптивой девочкой-подростком, не желала размышлять над своими проблемами, дулась и тупила, когда с ней заводили разговор. В ПАЗ старшие взяли бы такую упрямицу за шкирку и вправили ей мозги. Сказали бы открытым текстом: «Не будь дурой. Ты беременна и, если не обставишься, рожать будешь в лагерях». Но в Лондоне приходилось изъясняться загадками, хотя половину их Вики не понимала — все равно что со стенкой беседовать.

— Мне, ясное дело, заговаривать об этом без толку, — посетовала Аткинс. — Кто я такая — полоумная старуха? Но к тебе она прислушивается. Уж поверь.

Джулия ответила с напускным безразличием:

— Возможно, товарищ Уайтхед скажет свое веское слово.

Комендантшу передернуло.

— Ой, что ты, у него минуты свободной нет. Он же выдающийся деятель! Беззаветно трудится на благо партии!

— Выдающийся деятель. Всего себя отдает.

— Ей бы хоть на минуту задуматься. — Аткинс покачала головой. — А она все хандрит. Этим делу не поможешь.

Ее глаза умоляюще вперились в лицо Джулии; та содрогнулась от бессильной ярости. Самые добрые из людей подчас только мешали делу. Кому, как не Аткинс, следовало бы знать: каждому все равно не поможешь, в особенности тем, которые сами себе помогать отказываются.

Однако помимо воли у нее вырвалось:

— Я с ней поговорю. Не гарантирую, что она меня выслушает, но хотя бы узнаю, как обстоят дела.

Аткинс просияла, как будто решение уже было найдено:

— Я же знаю: на тебя всегда можно положиться, товарищ! Больше не задерживаю. Время не ждет — и санузел тоже.

Спальня, пост коменданта и гостиная в общежитии номер 21 располагались на первом этаже, а все сантехническое оборудование — этажом выше. Джулию бесила эта планировка, из-за которой в здании всегда был слабый напор воды; засоры, естественно, возникали один за другим, а любая протечка находила дырку в полу, и капли падали прямо на койки. По слухам, такой второй этаж предполагалcя как некий защитный слой — на тот случай, если ночью, когда проживающие спят, в здание угодит ракета. Неплохая теория, но Джулия придерживалась своей собственной. По ее мнению, партия выбрала такой проект лишь для того, чтобы трепать ей нервы.

Кухня уже не работала, в ней только сушилось белье, так что проживающие поднимались на второй этаж исключительно в целях саможита. На новоязе саможитом именовалось уединение с сугубо личными целями, такими как длительные прогулки, ночное чтение, созерцание закатов. Этот термин всегда звучал уничижительно: он служил для напоминания товарищам, что время, проведенное без пользы для коллектива, выброшено на ветер. Правда, в общежитии дверная табличка с надписью «Саможит» обозначала всего-навсего уборную. Когда в 21-м общежитии впервые появилась девушка по имени Эди, приезжая из какой-то глухомани, она хмуро изучила табличку и процедила: «Кто-то хочет сказать, что наше житье — фекалии?», Маргарет занервничала и покосилась на телекран; Эди намек поняла и громогласно добавила: «Я лично так не считаю! Думаю, наше житье — сплошная радость!» Джулия когда-то слышала, что табличка эта — пережиток тех времен, когда в общежитиях еще стояли ванны; понятно, что работницам не рекомендовалось в них задерживаться. Нынче девушки ходили на помывку в партийную баню, где ополаскивались под орлиным взглядом сотрудницы полиции, которая дула в свисток, если кто-нибудь возился дольше положенного.

В конце второго этажа находилась раздевалка. Туда и шла теперь Джулия, причем в некотором напряжении: так бывало каждый раз, когда ей требовалась смена одежды. В раздевалке на всех четырех стенах висели нацеленные на шкафчики телекраны: переодеться без надзора не было никакой возможности. А кроме того, правилами внутреннего распорядка воспрещалось использование каких бы то ни было средств, закрывающих обзор. Подразумевалось, что такие меры способствуют обнаружению товаров, купленных на черном рынке. Впрочем, по общему мнению, причиной было только любопытство соглядатаев, охочих до зрелища голых девчонок. По официальной версии, кадровый состав инфобеза, надзиравший за женскими раздевалками, составляли исключительно женщины, но молва гласила другое. Так или иначе, за годы членства в Молодежном антиполовом союзе Джулия усвоила в первую голову то, что среди женского персонала тоже полно охотниц до девичьих форм.

Именно этим были заняты ее мысли, когда она отпирала шкафчик, и от нее лишь чудом не ускользнул засунутый в вентиляционное отверстие клочок бумаги. Все же она его заметила и нехотя извлекла в полной уверенности, что это извещение о засоре унитаза. Но по прочтении рукописной фразы Джулия окаменела и стиснула бумажку в кулаке. У нее зашлось сердце. Усилием воли она восстановила дыхание и продолжила как ни в чем не бывало рыться в шкафчике. Ее обдавало жаром, готовым превратиться в пот.

До нее слишком поздно дошло, что образцовой партийке следовало бы возмущенно заметаться перед телекранами, а потом сбежать вниз по лестнице и зафиксировать в журнале у Аткинс: «Деяние — уровень красный». Сделай она это сейчас, каждый дурак раскусил бы ее притворное возмущение. Мысленным взором она уже видела, как в минилюбе становится добычей безглазых мышей. Теперь пот лил с нее ручьями; в помещении гулял сквозняк, и ее знобило.

В записке говорилось: «Я вас люблю».

Сперва, поддавшись панике, она сгоряча решила, что записку оставил ей Уинстон Смит. Но это, конечно, исключалось. Даже если возникла у него такая идея, пробраться в женское общежитие номер 21 ему не светило. Более вероятными кандидатами были жилищный инспектор, который частенько задерживался у них в общей спальне и лыбился, изучая развешанное после стирки нижнее белье, да еще рассыльный, доставлявший бандероли, — тот вечно млел от какой-нибудь из девушек. Казалось бы, главным подозреваемым должен стать парень, с которым тайком крутила шашни Джулия, но нет. Он работал учетчиком в министерстве изобилия, был достаточно привлекателен, но к финишу приходил буквально за одну минуту и, пока Джулия искала свои туфли, уже возобновлял разговоры о партийном долге.

Записка сама по себе не давала никаких намеков. Судя по корявому почерку, нацарапал ее тот, кто не привык писать от руки. Но это относилось к любому человеку моложе тридцати. С внедрением речеписов люди в большинстве своем отказались от ручек и карандашей. Паста была жидкая, голубоватого цвета, а кружок буквы «Ю» и вовсе обозначался бесцветной царапиной; но опять же такой след могла оставить едва ли не любая шариковая ручка в Лондоне. Качественная черная паста сообщила бы Джулии куда больше.